Из прошедших тысячелетий

МОИСЕЙ

Израиль был под властью могущественного правителя. Народ Израиля служил ради своей жизни, ради бытия, недостойного человека. Палящие лучи солнца, словно дыхание ада ежедневно мучавшие на полях изнурённые тела тысяч людей, были лишь частью бедствия, которое они должны были выносить в горьком подневольном труде; кроме того, над каждой обнажённой, согбенной спиной то и дело взлетала плеть надсмотрщика.

Её свист был единственным звуком, который ещё воспринимали сыны Израиля, в тупой покорности исполняя свою тяжкую повинность.

Плеть, заставлявшая содрогаться даже умирающих, удары которой немилосердно сыпались на всех, кто не торопился со своей работой, властвовала над Израилем.

А рука, державшая её, была лишь орудием, таким же слепым, как и она сама. Однако над этим стоял один человек, олицетворявший Египет, Египет, каким его знал Израиль: свирепый, жестокий, неумолимый! Этим человеком был фараон! Это его волей народ был унижен до положения рабов, его желанием было изнурить этот народ работой и бичом. Он занимал слишком много места! Фараон насильно загнал его в норы, жалкие лачуги, в которых люди ютились в духоте и тесноте. Они должны были там задохнуться, но вынесли это. Мужчин заставляли работать, их тела терзали, бичевали. Многие погибли, пали под непосильным игом, но большинство устояло. Израиль умножался с тревожной скоростью и стал для фараона постоянно растущей угрозой. Тогда у него созрел новый план: он приказал убивать всех новорождённых мальчиков!

После этого его пыл уничтожить этот народ начал идти на убыль.

Его послушные орудия работали для него, проникали в лачуги порабощённых людей, с холодной бесчувственностью вырывали младенцев из рук голосивших матерей, которые хотели впервые приложить своих мальчиков к груди, и убивали их. Крики матерей не проникали за пределы кварталов израильтян, никто не слышал их, и тем более – фараон! Он жил в своём дворце в покое и комфорте, наслаждаясь всеми удовольствиями своего богатства, своей власти.

Он никогда не вглядывался в жизнь народа, который подавлял. Для него Израиль был общиной, которая по величине могла превзойти его собственный народ и сделать себя властелином Египта, если он не сдержит её. Его целью было помешать этому. Он мог бы изгнать Израиль из своей страны! Однако это казалось ему неразумным, потому что труд этого народа создавал предпосылки для благосостояния всей страны! Пока он мог укрощать Израиль, его труд был для него желанным.

Фараон никогда не говорил об этих планах, когда у него во дворце были гости, для него это было само собой разумеющимся. Если же кто-то направлял разговор на эту тему, он несколькими словами выражал свою скуку, и гость замолкал. Только своей нежно любимой дочери, девушке лет двенадцати, он иногда говорил об этом народе, что тот был незваным гостем и что его нужно зорко стеречь. Он считал, что уже сейчас должен дать своей дочери наставления для более позднего царствования, потому что Юри-хео однажды станет правительницей Египта.

Он радовался её взрослости, смеялся, когда у Юри-хео уже сейчас были возражения его словам. Его рука скользила по её блестящим, иссиня-чёрным волосам, его взгляд радовался её обаянию, с которым она несла своё юное достоинство. Он восхищался уверенностью, с которой Юри-хео выбирала украшения для своих платьев, и не мог отказать ни одному её желанию. Его любовь была единственным, что позволяло ему считать жизнь прекрасной. Все ценности, которыми он владел, были предназначены для Юри-хео. Он не думал о том, что эта дочь стала причиной его алчности. Даже его сын, который был первенцем и имел право на трон, должен был отступить перед Юри-хео. За один благодарный взгляд, который дарили фараону её ясные глаза, должны были страдать тысячи израильтян. Он забывал обо всём, когда его богиня улыбалась.

Юри-хео жила, не зная, какое несчастье приносило её бытие. Она была ещё совсем ребёнком и тем не менее уже начинала расцветать. Её глаза часто имели задумчивое выражение ищущего человека, не постигающего самого себя. Когда она шла по покоям дворца слегка покачивающейся походкой, и на ней тихо звенели украшения, и таинственно шуршал шёлк её платья, то она полностью забывалась. Ей казалось, будто она парит над землёй, теряет связь со всем и стоит над огромным свершением, которое протягивает к ней ищущие руки и напрасно пытается схватить её.

Она смеялась, когда возвращалась в действительность. Резким жестом отбрасывала последние остатки отрешённости. Затем она обычно приказывала привести ей коня и вволю резвилась с ним.

Юри-хео лежала на своём излюбленном месте, покрытом шкурами ложе, и слушала пение своих служанок. Она лежала неподвижно с закрытыми глазами, будто спала. На полу полукругом сидели рабыни, играли и пели песни своей родины, песни, в которых звучало томление, тоска по родине…

Неожиданно Юри-хео так резко подняла руку, что браслеты на ней зазвенели. Она вскочила.

Служанки сразу поднялись и покорно ждали распоряжений Юри-хео. Та же нетерпеливо хлопнула в ладоши:

– Мой паланкин! Я хочу купаться!

Рабыни безмолвно вышли и вернулись с покрывалами, которые обвернули вокруг головы Юри-хео; затем, сопровождаемая своими женщинами, она быстро пошла через комнаты, вниз по лестницам, через вымощенные мрамором дворы с фонтанами из разноцветного камня и отделанными золотом статуями, к большим воротам дворца. Там её ожидали четверо рослых мускулистых рабов с роскошным паланкином. Лучи солнца преломлялись в драгоценных камнях, оправленных в золото, так что сияние и блеск не имели себе равных. Пурпурная обивка, затканные золотом подушки покрывали сиденье.

Юри-хео быстро скользнула внутрь, служанка опустила тяжёлые вышитые занавеси, чтобы ни один незнакомец не мог бросить взгляд внутрь. Носильщики подняли свою драгоценную ношу и в ногу пошли по улицам к Нилу. При виде паланкина люди бросались врассыпную во все стороны, они освобождали дорогу дочери фараона, в которой видели свою будущую правительницу.

Солнце стояло уже высоко в небе. Собственно говоря, для Юри-хео было слишком поздно отправляться на купание. Ей следовало защищать себя от жары, как того желал фараон. Его забота всегда была на страже благополучия дочери. Но от Нила исходила приятная прохлада. Место, где Юри-хео велела остановиться, было защищено от посторонних взоров. Густые заросли тростника окаймляли берег с обеих сторон, оставляя свободным только один участок, и это место всякий раз посещала Юри-хео. Она вышла из паланкина, сделала знак своей свите оставаться на месте и пошла к реке.

Юри-хео распустила покрывала, дав им упасть на землю; одно мгновение она стояла неподвижно, заложив руки за голову и прислушиваясь. Внезапно она насторожилась, сделала шаг к тростнику. Убедившись, что ей не послышалось, она ринулась к густым зарослям, раздвинула длинные стебли – там зашуршало. Юри-хео испуганно отпрянула. Перед ней стояла темнокожая девушка, в ужасе глядя на неё широко открытыми глазами.

– Ты кто? – спросила Юри-хео девушку.

Та в страхе бросилась к её ногам.

– О, княжна, не убивай его, позволь ему жить, – всхлипывала она.

Юри-хео удивлённо покачала головой:

– Кого? О ком ты говоришь?

Затем она запнулась, громкий плач донёсся из тростника. Она сделала движение, но смуглая девушка обхватила её колени.

– Госпожа! – молила она в страхе. Юри-хео возмущённо содрогнулась.

– Оставь меня! – Тогда девушка, стеная, повалилась на бок.

Дочь фараона направилась в ту сторону, откуда слышался уже не прерывавшийся плач. Перед корзинкой, наполовину погружённой в воду, она остановилась. Движением руки подняла повыше одежду, шагнула в ил и нагнулась к корзине. Подтянув поближе, схватила и подняла её. Одним прыжком она снова была на твёрдой почве. Юри-хео держала корзину, крепко прижав к груди; теперь в корзине всё было тихо. Она проворно пробралась через заросли тростника, снова оказавшись возле девушки, но Юри-хео не обращала на неё внимания. Она стала на колени и открыла корзинку.

– Ах, – воскликнула она изумлённо. В корзине лежал ребёнок, тёмными глазами он смотрел в лицо Юри-хео. – Какой прелестный! – едва слышно прошептала она.

Девушка, удивлённо прислушиваясь, подняла голову; её волнение уступило место растерянному удивлению. Тем не менее она не осмелилась приблизиться к Юри-хео.

Египтянка была полностью погружена в созерцание ребёнка, она чувствовала нежность и жалость, рассматривая беззащитное маленькое создание. Затем она вспомнила о девушке и, повернувшись к ней, спросила:

– Это твой ребёнок?

– Нет, это мой брат. – Тут она снова взмолилась: – Оставь его мне, княжна, не убивай его!

– Убивать? Я?

– Княжна, всех новорождённых мальчиков Израиля убивают. Этого тоже убьют, если найдут!

Юри-хео с сомнением покачала головой.

– И всё-таки это так, княжна! – настойчивее сказала девушка.

– Как тебя зовут?

– Мириам, а его зовут Моисей. – Мириам указала на ребёнка.

– Теперь, Мириам, его не обидят, я буду оберегать его.

Мириам испуганно протянула руки к ребёнку.

Но Юри-хео крепче схватила корзину.

– Я оставлю его себе, Мириам, ничего не бойся, скажи своей матери, что я защищу Моисея и, – она помолчала немного, – и ты сможешь иногда видеть его, приходи ко мне во дворец.

Мириам долго и проницательно смотрела на дочь фараона. Её глаза, не по возрасту зрелые и глубокие, получившие своё выражение от страданий, которые ей приходилось видеть с самого раннего детства, проверяли слова Юри-хео. Та выдержала этот взгляд; она видела страх, недоверие, вспыхнувшую надежду и улыбку, которая затем озарила лицо Мириам. Юри-хео приветливо кивнула Мириам, потом, счастливая и сияющая, заторопилась со своим найдёнышем к служанкам. Не уделив внимания их удивлённым взглядам, она села в паланкин.

– Быстро назад! – приказала она, и рабы двинулись скорым шагом.

С этого дня Юри-хео будто преобразилась. Она жила для ребёнка, заботилась о нём, ухаживала за ним, как будто Моисей был её собственным дитём. Фараон, усмехаясь, предоставил ей свободу действий; он видел во всём этом только прихоть своей любимицы. Юри-хео была умна, она умела скрывать от фараона свою любовь к мальчику. Она знала, что фараон ревновал её к любому предмету, которому Юри-хео уделяла больше внимания, чем, по его мнению, было нужно.

С виду Моисей был лишь игрушкой для дочери фараона, но как только она оставалась наедине с ребёнком, то изливала на него всю преданность, на которую была способна. Так Моисей подрастал в самом любящем окружении. Все обращались с ним хорошо, но точно с таким же вниманием, которое уделяли бы и комнатной собачке Юри-хео.

Сначала Мириам приходила часто, затем всё реже. Она забыла брата, так же как о нём никогда больше не упоминали и его близкие. Когда он стал старше, то получил лучших учителей; так желала Юри-хео. А у мальчика была большая жажда знаний, он был таким умным, что Юри-хео всё больше гордилась им. При любой возможности Моисеем восхищались как феноменальным ребёнком. Своими забавными ответами он доставлял удовольствие фараону, который велел показывать мальчика своим гостям в качестве дополнительного развлечения.

Юри-хео ненавидела это выставление напоказ; она боялась, что Моисей мог стать тщеславным от похвал, которые ему так охотно расточали.

И когда в конце концов у Моисея появилась едва заметная поверхностность, Юри-хео попыталась бороться с ней посредством строгости, которая, правда, не давала результата. Моисей оставался беззаботным; он смеялся, когда она говорила с ним серьёзно. В конце концов она разгневалась.

– Послушай, Моисей, – сказала она резко, – я не хочу, чтобы ты доверял всем людям; это навредит тебе!

– Разве не все они хорошие?

– Они хорошие только до тех пор, пока я хорошо отношусь к тебе. Если когда-нибудь меня не будет и ты останешься здесь один, они выгонят тебя или унизят тебя до самого обычного раба. Сейчас я здесь, чтобы защитить тебя; позже тебе придётся делать это самому, и для этого ты должен быть умным и осмотрительным!

Моисей выслушал её, но не понял. Тогда Юри-хео притянула его к себе на пол. Они сидели вдвоём на мягких шкурах, и Юри-хео рассказывала мальчику о его происхождении, о его народе и о том, как она спасла его.

Моисей напряжённо слушал; его взгляд был прикован к её устам и постепенно он понял. Глубокая серьёзность лежала на чистом челе мальчика. Моисей поблагодарил Юри-хео, нежно прислонившись к ней; тогда она успокоилась и была счастлива. Она пригладила тёмные, кудрявые волосы мальчика и затем отослала его. Она боялась за Моисея больше, чем сама себе в этом признавалась, обдумывала планы, как могла бы защитить его от переменчивых настроений своего отца. Она знала, что своим объяснением пробудила в Моисее голос, который уже никогда не умолкнет, который выводил вечный ритм израильской крови. Теперь Моисей мог стать врагом её народа; да, он мог замыслить уничтожение, когда станет старше. Он был посвящён во многое, со своим наблюдательным взором он сознавал, что происходило. Юри-хео содрогнулась; она увидела ужас и смерть, исходившие от Моисея на её народ. Она забыла, что Моисей был ещё мальчиком, увидела его мстителем за свой народ, угрожающе стоящим перед ней.

«Зачем я рассказала? Неужели я люблю его больше, чем свой народ?»

Никогда больше Юри-хео не упоминала Моисею что-либо о его происхождении, никогда больше он не спрашивал об этом – и всё-таки, чем старше становился Моисей, тем больше египтянка видела и его гнев, его скорбь об Израиле. Он страдал со своим народом, который видел так редко; он презирал его малодушие, с которым тот сносил жизнь в неволе.

Моисей был гордым, властным; он не знал ни одного человека, которому он бы так слепо покорился. Его воля безудержно возрастала. Он стоял под защитой дочери фараона, и никто не отваживался возражать ему. Он стал высоким, стройным юношей, у него были умные, одухотворённые глаза, которые часто мягко и мечтательно смотрели вдаль, будто ожидая чуда. У его уст был изгиб, который знала и понимала только Юри-хео. В нём часто проявлялась затаённая горечь, преимущественно тогда, когда дворец был отмечен величайшим блеском.

Моисей слонялся по залам, наблюдал суетливую спешку рабов, видел ценные подарки гостей, хранившиеся в сокровищницах. Его тонкая рука играючи скользила по затканным золотом тканям, изысканные драгоценные камни сыпались сквозь пальцы – пока внезапно рука не сжималась в кулак и не отдёргивалась с жестом отвращения. От переносицы на только что гладком челе юноши проступала вертикальная складка. Его взгляд мрачно устремлялся на сокровища, накопленные ценности, которые бесполезно лежали там, в то время как целые народы погибали в нищете и убогости. Моисей с трудом овладевал собой, он бежал, пока почти бездыханный не падал где-нибудь во дворе или на ступенях лестницы. Медленно унималось его волнение, его грудь дышала свободнее – он возвращался во дворец. Он упрекал сам себя, пытался овладеть собой в подобные мгновения, однако каждый раз его гнев становился сильнее.

…